Когда сжигают сухую траву,
Огонь так нежно поет.
Но чудно, знаешь, слышать, когда
Гонят овец домой. -
То ли это волна шумит,
Мелкою галькой играет,
Перемывает песок,
То ли ветер осокой шумит —
"Не знаю, не знаю..."
Когда-то заснули мы.
Видим теперь - черное вьется руно,
Заплетается древнею тьмой –
Гонят овец на закате домой.
Странно живу я, —
Как глядя в проточную воду —
То человека увижу, то лодку, то камень.
Когда же в доме бываю одна,
Пряди волос убираю со лба
И кто-то, слышу, зовет: "Сестра!"
И в лоб целует меня.
Отрывок
О, сколько раз придется умирать?
Но всякий раз он для меня воскреснет.
Не бойся — дверь пришельцам отпирай,
они идут в далекий, зыбкий край,
где кринка с молоком небесным треснет.
Не нам такую жатву собирать.
Лишь там, где я — тебе существовать...
Гермес, как имя сладостно звучит,
под оболочкой юного Сократа
здесь сердце сокровенное стучит
божественного, скрытнейшего брата.
Вода бежит стремительно и звонко
и сыпется горячая мука
в мешки холщовые, в сиротские котомки
идущих за тобой издалека.
Есть образ некий, смутный и текучий,
неуловимый, вечный, молодой, –
ты слишком долго искушала случай
и хрустнул он скорлупкой золотой.
Идо сих пор ты не поймешь — откуда
и для чего ты вышла и звала
к тому, кто в лодке, сонной и певучей
приблизился, сложивши два крыла.
— И столько раз ты для меня воскреснешь…
— Но воскресать — нет силы, чтоб опять
возвышенную звездную скворешню
на тесный воздух совести менять.
Так, зная, что ни с чем не совпадаешь,
ты видишь сны — зыбучие пески,
идешь босая, по костям гадаешь,
и склеиваешь вазы черепки.
Когда, как цикламен в снегу,
трепещет жизнь, поет,
и танцовщицей босиком
бежит и воду пьет,
тогда, споткнувшись на лету,
услыша резкий звук,
мгновенно падает на лед,
все выронив из рук...
***
Я знаю — вещи говорят на странном языке
— они не станут разбирать,
край чьей одежды целовать,
чья жизнь — на волоске.
Она — растет, как куст во рву
заброшенный. Потом
на нем раскроется бутон
с горячим, жадным ртом.
Попробуй долго не дышать,
как жемчуга ловцы,
когда она трубит, зовет,
и смерти требует и ждет,
как бабочка — пыльцы.
Итак легко, к цветку припав,
то плачет, то грозит,
и даже крови кислый вкус,
когда почувствует укус,
в нектар преобразит.
Имя.
Имя - пустое, как полые трубы оркестра,
Звук извлекают из пыльного имени губы,
Чистое солнце, звезда голубая предместья,
Мех золотистый наброшенной на плечи шубы.
Или - птенец желторотый, питомец, нахлебник,
Жадное зеркало, дерева шорох певучий.
Как венценосный наследник пред запертой дверью,
Требует жертвы и землю кусает в падучей.
(Оксиринх).
Мы - рожденные из глубокого мрака,
жалобы флейты, дрожащей за синей горой,
черные градины сна, прошлогодние ягоды страха,
капли крови рассветной, фразы речи сырой...
Мы — последние яблоки дикого, древнего
сада,
плод — без семян, без кистей виноградных —лоза;
старая мачеха нас воспитала, менада,
нас отравила ее восковая слеза.
- Хочешь узнать, что стоит между жизнью
и телом?
Мхом заросли переходы пустого дворца,
где на дверях нарисованы сажей и мелом
вести расплаты и грустные знаки конца.
... Словно бабочка в коконе, спал он,
спеленутый туго,
лежа на башне, быть может, уже не дыша...
Нет, не тогда, но гораздо грубее и хуже
мир был расколот ударом тупого ножа.
Реки желты, в них песок, перемешанный
с илом...
Господи, долго ли нам жатвы обещанной ждать?
Стань и смотри, как вода поднимается в Ниле,
может, заплещет, как рыба в сетях, благодать...
Нет, но послушай, как глухо - о, недоуменье!
-шум нарастает и плещет о сотни углов,
в темном подвале, теряя недужное зренье,
сторож страшится отдать драгоценный улов.
Как же добыть его? В тех, чужеродных селеньях
нет ни торговцев, ни прочих заезжих людей,
медленно цепь золотая качается, мерно
движется маятник, черная лодка зыбей.
Мы - станем звуками, ныне безродные
дети,
вот - мы травою в стоячей воде зацвели,
чтобы рабы, что закинут тяжелые сети,
нас к господину, как званных гостей, привели.