Главная страница
О проекте
Авторы на сайте
Книжная полка
Гуманитарный фонд
Воспоминания о ГФ
Одно стихотворение
Пишите нам
Архив

ЛЕВШИН И.

Об авторе, как справедливо отметила "Третья модернизация", ничего не известно. О рассказе "Вдвоем" известно, что он впервые опубликован в Нью-йоркском альманахе "Черновик" (№5).

ЖИР

Жир продолжал тупо долбать бубну. Костистый его лоб покрылся каплями. Я подпускал и подпускал. Я придерживал. Заметив. Жир начал зеленеть. Наконец. Нежить врубила стакан и обьявила дупло.

Да. А сначала Жир выигрывал. Начали мы в шесть: дверь заперли, выключили музыку, убрали все зеркала и скатерть. Жир был в ударе, и фишка к нему шла. Открыли портвейн, настроение было боевое.

Игра, при этом, равная. А в такой игре я — как рыба в воде, особенно когда Нежить не гундит. Остальные трое, если и беспокоились, то удачно это скрывали, до времени, пока не запахло жареным.

Мне, однако, весь вечер идут посторонки. Ну и пусть. Я даже стал покупать на пять. Нежить — ничего, покуривает. Как-то невзначай перешли ко второй бутылке; колбаса осталась в прикупе при двух пасах. Затаился, ловлю момент. Вот он. Засаживаю стакан и темню. У Нежити задрожало очко. Жир это, видать, отметил про себя и обрубил сопли. И пролетел. Это был его первый пролет. Виду не подает. Жир задергался только когда Нежить нарисовала себе птичку. Вроде, все грамотно. Но чувствую: шило у него сидит. И вот Нежить играет маяк. Я срезал карту будня, и тут Жир выкладывает шило. И пролетает второй раз. Никто, однако, не предположил бы, что ему выйдет первому крутить рулетку.

Жир на время ушел в тень. Время идет. Я заметил: Нежити неймется. Позавчера играли в ромашку и Нежити засадили в очко. Наблюдаем. Что видим? Нежить упорно ходит в хари. А у меня труп треф, девятка треф и девятка харь. "Девять третьих", — говорю, изображая волнение. "Три девятых". — не сдается Нежить. А я вдруг уступаю. "В прикупе крик", — шутит Жир. однако шутка неудачная, потому что именно так и оказалось. Стоим", — бледнеет Жир. А у меня, напоминаю. -труп треф и вошки. Гальванизирую. жду. Жир поднял глаза и с кротким бешенством меня спрашивает: "против стола играешь?" "Нет. Я склоняю". "Незаметно". Я открыл что в поносе. Мы замерли. Нежить сидит с каменным лицом, но я-то чувствую, что все у ней там внутри ликует. Я открываю тоже. Молча мы глядим на него. Наконец, бедолага швыряет на стол вошь пик и, ни слова не говоря, достает револьвер.

Я тщательно стасовал. Я — подснял. И вот Жир тянет. Девятка. Он поворачивает барабан девять раз. сует дуло в рот и нажимает на курок. Сухой щелчок. Все делают вид, что ничего не произошло. Поехали дальше.

Теперь я — означающий, Жир — означаемый, а Нежить — туфта. Я — как давай подрезать нас литотами! Бросили кости— шесть и шесть. Что такое! Я уменьшаю — Нежить нежненько марьяжик пальчиками к себе, я склоняю — Жир опять не склоняется. Вот значит как. Тут уже и я заменжевался. Показываю Жир длинную масть — ноль внимания: сидит как дундук. лоб в испарине. "Ну и ладно. — думаю я, — я сделал что мог". И прокидываю пичку. Жир поднимается как в замедленной съемке и, глядя в упор, севшим голосом мне говорит: "Гоша, ты понимаешь, что ты сделал?" "Бывает", — говорю. Я смотрит на меня, я — на Нежить, Нежить — то на меня, то на Жир. Жир закрыл лицо руками. И вот в этот как раз момент Нежить объявляет дупло.

"Рулеточка", — подмигиваю я Жиру: Жир вдруг склонило? над столом и прямо затрясся. Сдает Я. Нежити приходит фоска, мне — туз пик острием вниз Жиру — фоска, а Яю — вафля. Я показывает вафлю, я — удар, Жир вздыхает облегченно. Не ему — харить. Пока мочу три раза и рисую на Яя дупло. Не все думают о револьвере.

И вот приближается развязка. Играется и-цзин. Все ништяк. У меня инь в червях и инь в харях, а поднебесная уже вся выложена. Правда земля — пустая. небо -— наполовину. Думаю: ебись оно конем, и подкладываю джокер. Револьвер лежит на середине стола. Жир дрожащей рукой берет из колоды, и это оказывается червь червей.

В этот момент мне даже показалось. что я вижу в утлых глазах Нежити нечто похожее на сочувствие. Как бы прочитав мысль, она сорно отворачивается.

Жир кладет, значит, на место джокера червя червей и выкладывает, торжествуя, сына правителя в нижней позиции — кругоизвивное творение тьмы вещей, а заодно и ян солнца и дэ искренности. Такие вот перемены.

"Что выбираешь, — нарочито бесстрастно спрашивает Я, — рулетку? Цикуту? "Отчего же?

— говорю. — рулеточку". Но очко играет, слово мутирует, волос дрожид. А в и-цзине, как и-цзвестно, тянуть надоть, ьпока кал ода не конь ч-ица. А там

— 128 карт.

"Рулетка", — повторяю твердо и начинаю лом. "Склоняю!" — поворачиваюсь к Жиру, Жир нагибается и я вставляю ему дуло в дупло. Валет. Раз, два. Бабах! Только ошметки по всей комнате! Те двое притихли. "Рога!" Хоп: опять валет. Приставляю мушку к вялому подбородку Нежити, и две струи страха, словно гроб и молния, соединяют на миг лоб ее с потолком. "вымЯ!" — кричу я (Я)ю и простреливаю колоду посередине. (Я) теряет лицо. "Полночь". — говорю я и, хлопнув дверью, выхожу в коридор.

Никого нeт; только доносится шум, жилой, живой, приглушенный тонкими стенками. Иду в самый конец:автомат один на все общежитие. Дело в том. что я обещал позвонить Слону до одиннадцати. И вот теперь длинные гудки — никого нет дома. Мне не хочется сразу возвращаться в комнату и я заворачиваю в правое крыло. Там есть маленький балкончик. Справа и слева — наши оштукатуренные стены без окон, под ними дворик, детская площадка. Я частенько захожу сюда вечерком. Во дворе никого нет, но расположение стен такое, что сюда доносятся то обрывок разговора, то лай собачий, то вдруг шум машины и скрип тормозов, хотя до улицы Орджоникидзе отсюда метров двести, не меньше. Ветра здесь почти никогда нет. И тепло. Все-таки весна, черт возьми! Клейкие листочки и так далее.

Ладно. Возвращаюсь. Сидят. Жир притухший совсем. Зато к мне с утратой жизнекорня вернулось вдруг мужество. Встрепенулся: •Ну. в оисерок?" "Поехали , — соглашаюсь без энтузиазма. Кругом бардак, грязные стаканы, потолок забрызган мозгами. Кидаем на пальцах. Жиру выходит метать, мне — заказывать икру, а Не — хогом, то есть стопером. угадывать когда у кого бисер и останавливать икру. Заказываю красную. Жир метнул: черва. Прикрываю свой лист ладонью, пишу р. Опять везет всю дорогу. Махнулись. Заказывает Жир.

Заказывает черную, приносят красную. Даже не интересно как-то. Но посматриваю на Не. Я больше — ростов, сочи, а Не, я знаю, силен в этом деле, позевывает. Это обычно не к добру. Настает жиров черед быть хогом. Хогу думать особо не надо, но зевать тоже не стоит. А Жир точно в спячку впал. Позеленевший, обмякший. А мне что? В поддавки? Чувствую: у Не уже есть. Кричу: "рыло!" Приехали. Вот он, голубчик. У меня — сер, а у Не — как я и думал. Жир устало разворачивает листок, там — ер. "Извини", — говорю, — се ля ви. Поедалочка выходит. Вы приготовьте все. я сейчас приду". И выхожу.

Не то, чтобы я еще надеялся, даже не для очистки совести. Честно говоря, мне захотелось пройтись, размять ноги. И все же, огорчаюсь: Слон не подходит. Не дождался. Неспеша шагаю обратно. Не стоит у двери. Сначала не понял: что стоит, кто стоит. Потом дошло. Плохо, вижу, дело.

"Открывай, не валяй дурочку", — бубнит в дверь Не и вопросительно смотрит на меня.

Щас, щас", — доносится оттуда. Смотрю на часы. Полвторого. "Жир, — опять пытается Не,

— Жир, а Жир. что ты там затеял?" Ухо к двери. Ничего. Только шорохи какие-то. Неясного происхождения. Пытаюсь, конечно, что-то, ковыряю как могу, но ключ торчит изнутри. Заглядываю к соседям. Рубик спит. В темноте нащупал на подоконнике отвертку, спотыкаюсь о кружку на полу, кто-то переворачивается со стоном на другой бок, бормотнув что-то бредовое.

"Я буду отжимать", — говорю Не, — а ты — дави". Дверь подалась, язычок вышел. На соплях же все. Сеет горит. Никого нет. Окно распахнуто. Настоящий разгром. Валяются носки, ботинки. Моя простыня на полу. К перекладине рамы прикреплен как бы канат. Сначала привязана простыня. Ее конец связан морским узлом с другой, далее носки, опять носки, к ним привязаны кальсоны, шарф, еще что-то. Вся эта херня свешивается на улицу и обрывается где-то на уровне третьего этажа. А на асфальте под нами распластался Жир. Руки, ноги в стороны. полусогнутые. Лежит как фашистский знак. Ни шевеленья какого. Ни стона.

Я в коридор. Лестница. Вниз. Выбегаю, язык на плечо, и что же вижу? Ничего. И следа никакого. Уполз.

Прошелся я туда-сюда, дошел до текстильного. Вернулся. Обошел вокруг для очистки совести. Продрог слегка. Поднимаюсь. Сидит. Что я и подозревал. Вид-— краше в гроб кладут. Молвит: "Извини, Игорь. Как-то я смалодушничал". Я только вздохнул в ответ. "Но я готов",

— говорит Жир. "Ой-ли?" Вместо ответа он засучивает рукав и кладет руку на стол. А ремень?" Молчит. "Понятно". Вытаскиваю из своих брюк ремень, перетягиваю ему выше локтя. Он послушно сжимает и разжимает кулак, пока я ищу шприц. Втюхиваю ему пару кубиков промедола. Зрачки расширились, волосы короткие зашевелились. Молчит. Потом говорит: "Я поставил". Действительно. На плитке нашей сковорода стоит. Вчерашняя вермишель начинает уже шипеть.

"Ну и ладушки. Я начну". Разыгрываем как обычно — в Станиславского. Сначала одну, говорю "дама". Он — тоже. Я кладу три. Задумался. Чувствует. что там фуфло, а вскрыть — очкует. Наконец выдавил: "еще одна дама", кладет. А я ему: "еще три". Серый весь стал. От нерешительности. Еше одну. А

я —две. Вдруг решился. Кричит: "не верю! . А вот они сверху: пиковая и трефовая. Не дрейфь, или не играй совсем. Карты в сторону, тарелку локоть, начинаю резать в запястья. "А яко же веровал еси" — болтовней его отвлекая, как маленького, аз воздаю. Больно ему, скрипит зубами, несмотря на укол. Жалко. А что делать? Жилы, нож тупой, конечно. Но кое-как, бросил кусок на сковородку, шипит, помешал ножом. Теперь Жир ходит. "Четыре туза". — объявляет. Совсем ума лишился. Не верю, естественно. Оказывается правда, 4 туза. Стали меня есть.

И все же я проигрывал реже. Жир уже в одних брюках, то там, то сям торчат голые кости, а я еще имею какой-то вид. Все-таки я играл пособранней, хотя местами и я плыл, терял концентрацию. Поедалочка вообще никогда легкой не бывает. В какой-то момент показалось, что Жир взялся, вот-вот настанет перелом. "Э-э. не-ет. Поздно, Жирушка", — сказал я себе. Я "стиснул зубы" и так ждал, когда Жир "рухнет". Когда ели мой член я даже привкуса мочи не чувствовал, так устал. Вымотался. Дальше было еще мучительней. Все эти бронхи там, железки. Свои, чужие. Отскребаешь последние вермишели-ны, а вся эта требуха стоит в горле. Бр-р. Хоть бы портвеш-ком сплеснуть. Жир жилистый, я говорил. А как я ел его сердце! Я натурально им давился! Ужас. Поедалочка вышла дико затяжной.

Уже под утро появился Не. Увидел разгром, кровищу и то. что от нас осталось, вышел. Вернулся не один. За ним шли Я и незнакомый мне парнишка в очках. "Опять до объедков дошло". — заметил Не как-то даже брезгливо. Новенький по-хозяйски достал с жиров-ской полки скатанный в трубочку ватман. Не тут же развернул его. сгреб на старый чертеж наши с Жиром останки и стряхнул в мусорное ведро, накрыл крышкой, чтоб не воняло. Сел. "Жить!" — закричал я сквозь крышку.

Нежить встрепенулась, обретая вновь жизнекорень. Очкарик оказался Виталиком со второго курса. Я поменял третье лицо на второе и, тут же, на первое.

Я распечатал новую колоду.

Вдвоем

Дело в том, что это был конец сезона, самый разьезд, и продвигались мы в нужном направлении не слишком успешно. А время поджимало и с деньгами было не все в порядке, а так как питались мы больше ночами, обтрясая намеченные днем грушевые, сливовые, а то и персиковые деревца, то и с желудками не лучше. В результате у Лены окончательно установилось настроение ровное и сумеречное. Мы устали. Столько дней проводить друг у друга на глазах нам еще не доводилось: выяснилось, что в этом нет ничего простого и естественного, как казалось в начале, когда неудобства не раздражали. Мы как-то спали с ней (в прямом и переносном смысле) на пляже: сон прерывался то запоздалыми купальщиками, то ранними пограничниками; уже когда у нас было жилье, холод (мы попали под ливень) заставил раз пристроиться к окружавшим костер студентам — те пели под гитару и ели непрожа-ренных скрипящих мидий. Это был нуднеиший из вечеров. Далее, катер на Жирную Прорезь уплыл без нас, и Лена ни словом не упрекнула меня. Мы выпили по этому поводу местной бормотухи.

Мы выпили и вчера, напросившись к поздоровавшемуся на собственную беду ее знакомому. Мы возвращались в два и, шваркая мерцающую прожилками пены водичку ногами, Лена призналась: "Я сейчас не знаю смогу я без тебя жить или нет. Но, скажем, с тобой жить — это же лучше сразу в петлю, правда?". Я вздохнул, потом плюнул в сырой песок и закурил. Извини" — обронила она блекло и дальше молчала, разбрызгивая упорно прибой крепкими ногами а закатанных по колено джинсах на голое тело. На утро у обоих болела голова.

К этому дню ее кожа приобрела необходимую матовость (без купальника Лена почти не загорала), а моя — пятнистость. Было за тридцать, но лезть в воду, дежуря по очереди у вещей мы не стали, хотя добираться предстояло по суху, так как на "ракету" до Потных Ног мы не сели. Об автобусе не могло быть и речи, и мы отправились на шоссе голосовать. Частник подбросил нас за сучий рубль до Слизи, так что Ленины прогнозы не оправдались: мол, "мы так и останемся здесь навечно, в этой дыре". Мы домчались еще не было одиннадцати. Сидя сзади, она позволяла себе замечания, вроде: "езжайте помедленней, прошу Вас: меня мутит на поворотах" — единственно оттого, что я люблю скорость — к счастью, мы как бы не существовали для угрюмого водителя.

А я люблю их, дороги! И в широком смысле люблю — с этим ничего не могут поделать ни наши вокзалы с залами ожидания, ни соседи по купе, непрерывно жующие потные куриные ножки в фольге; и собственно дороги. На этот раз я брал с собой этюдник. В дни. когда Лене нельзя было купаться. я не купался из солидарности и мы отправлялись пешком в небольшой поселок под названием Кровавый Отдых. Пока она покупала (или воровала) фрукты, я пристраивал на обочине треногу и в технике темперы запечатлевал извивающуюся рекой дорогу у места впадения ее в поселок. Уезжая, я оставил этюдник с красками хозяйскому племянику: он ими раскрашивал собранных им на дне рапанов.

В Слизи мы перекусили прямо на автовокзале, причем я уже привычним движением сунул за пазуху стакан сметаны. В кассе были билеты на икарус, идущий через Заброшенность на Морское, и тут я, презрев недостаток денег и времени, принял волевое решение заехать в Еврейский Погром. Лена как будто повеселела, потом уснула у меня на плече и, отказавшись покинуть автобус, продолжала таким образом спать пока все осматривали замок. На обратном пути она уже не спала, но делала вид, что спит.

По возвращении в Слизь мне пришлось вплотную заняться изучением расписания. Картина складывалась неприглядная. До Заброшенности уже ничего не было, зато был автобус до Жирной Прорези (куда мы, кстати, так и не попали) и целых три до Переполнения, шедшие через Старую Блядь (это в пяти километрзх от Новой), но билеты остались только до Врешь.

Когда мы прибыли до Врешь, уже стемнело. Сдали вещи. Из камеры храненья поплелись по аккуратненькой аллее к центру — искать ночлег. Дул ветер. С танцверанды его порывы доносили вместо рока раскаты хохота: как выяснилось позже, здесь гастролировал областной Театр Топонимики Жеста. Мы же — и это стало привычным — смотрели разве что под ноги, молчали, каждый думал о своем. Впрочем, что может значить "о своем?". К тому же я, как говорит мой друг, слишком умен, чтобы думать.

Но данные записки неумолимо свидетельствуют, что умен не настолько, чтоб не вспоминать. Итак, мы достигли пятачка, где собралось человек пять таких как мы. Здесь и суждено было свершиться чуду. А пока мужчина в майке с бретельками смерил нас взглядом и спросил: "Вас двое?". Вопрос показался мне бессмысленным. но я заблуждался, ибо Лена, опередив меня, вставила: "Нет-нет, один и один". Я наступил ей на ногу и, видимо, перенес на нее большую часть своего приближающегося к центнеру веса: она сжала зубы, но стон вышел наружу и остро напомнил мне те звуки, от нечленораздельной выразительности которых останавливались прохожие — мимо нашего домика они спускались к пляжу. (Из-за того, что Лену бесило слышное в перерывах покашливание из-за фанерной переборки, мы занимались любовью большей частью в отсутствие хозяев, то есть днем). Мужчина ждал, когда мы выясним свои отношения. продул папироску, помял и сунул в угол рта. Тут молчавший до времени некто заговорил.

Он, похоже, стоял рядом и. следуя местному этикету, не мешал. Тут он вдруг выдвинулся как-то плечем и предложил за сучий рубль два места до Сопливой Сказки. С двоих?" — пошутил я, чтобы скрыть волнение. "С каждого" — не понял тот на всякий случай. Он был из тех, что потеют наоборот: снаружи вовнутрь. Я торговался: столько до Кровавого Отдыха берут". Но опять вмешалась Лена. "Хватит. Я устала". — просто сказала она. и. слегка ошалевшие от удачи, мы бросились из последних сил за вещами.

Но еще не в этом заключалось чудо. У наших новых попутчиков, благообразной пары, отдыхавшей в Кастрополе, пропадали два лишних билета от Симферополя! Дальше все катилось как по маслу. В Сказке мы без приключений сели на поезд. Лена оставила сумку на полу, залезла на верхнюю полку и мгновенно уснула на голом матрасе. Я рассовал кое-как вещи и последовал на этот раз ее примеру.

Я спал, как выяснилось, до-польно долго. Под утро меня начали душить. Я проснулся. Оказывается: Лена лежит на мне и часто дышит мне в лицо. Мой рот прикрыт ее ладонью. "Тихо, тихо, ты что. все спят". Я успокаиваюсь. Спрашиваю: Где я?" Ей смешно. На этот раз она закрывает мне пальцами глаза: мой рот теперь свободен. Она целует меня так вдохновенно. что все во мне, а не только то, что должно, начинает шевелиться, просыпаюсь. "Ну и где мы, как ты думаешь?" — спрашивает она, переводя дух. Я привстаю. В утренней дымке — станционные постройки, трехэтажные дома у вокзальной площади, почтамт. Поезд трогается. Почти безлюдный перрон. Это была Сыворотка.