"Ключ к мудрости — не на страницах книг", — учил Мефистофель. Что ж, в этому можно довериться. Однако, вопрос о наличии на страницах книг других ключей "князь тьмы" оставил открытым, а открытый вопрос манит исследователя, дразня его любознательность и честолюбие. Автора данной статьи особенно манит проблема взаимовлияния эпохи и книг, в эту эпоху печатаемых и читаемых. История Советского Союза дает здесь уникальные возможности, являясь чистым и на наших глазах проходящим экспериментом (исследователи зачастую позволяют себе некоторый "научный имморализм"). Правда, то, что этот эксперимент проводится на наших глазах (а также мозгах и сердцах) — преимущество спорное. Подопытному трудно судить о результате опыта — не хватает беспристрастности и перспективы. Но чистота опыта — несомненная заслуга экспериментатора.

ПОРТРЕТ НА ФОНЕ КНИЖНОГО ШКАФА

ПОРТРЕТ НА ФОНЕ КНИЖНОГО ШКАФА

ПОРТРЕТ НА ФОНЕ КНИЖНОГО ШКАФА

ПОРТРЕТ НА ФОНЕ КНИЖНОГО ШКАФА

ПОРТРЕТ НА ФОНЕ КНИЖНОГО ШКАФА

ПОРТРЕТ НА ФОНЕ КНИЖНОГО ШКАФА

ПОРТРЕТ НА ФОНЕ КНИЖНОГО ШКАФА

ПОРТРЕТ НА ФОНЕ КНИЖНОГО ШКАФА

ПОРТРЕТ НА ФОНЕ КНИЖНОГО ШКАФА

ПОРТРЕТ НА ФОНЕ КНИЖНОГО ШКАФА

ПОРТРЕТ НА ФОНЕ КНИЖНОГО ШКАФА

ПОРТРЕТ НА ФОНЕ КНИЖНОГО ШКАФА

Любитель книг — источник знаний

(в частности, о своей эпохе).

В самом деле, что такое наша история в свете затронутого вопроса? Условно ее можно поделить на три периода: период создания "прослойки" российской интеллигенции — носительницы "книжной" культуры, в обслуживающей ее книгоиздательской индустрии (система "структура — инфраструктура"); период уничтожения этой системы; период создания новой "структуры" и новой "инфраструктуры, продолжающийся поныне.
Российская "книжная" культура создавалась долго и к моменту своей гибели выглядела прекрасно. Накопленные поколениями домашние библиотеки, книги с "дедовскими" пометками на трех-четырех языках, множество издательств различной ориентации (массовые и элитарные, низкопробные и рафинированные, не имеющие четкой издательской программы и представляющие различные литературные и философские школы). Книжкам соответствовали читатели. Стыдно признаться, но мое самое сильное впечатление от романа "Доктор Живаго" — уровень бесед юных героев, гимназистов-старшеклассников и студентов-младшекурсников (я был тогда их ровесником). А я-то держал себя за умного и начитанного! И ведь это не старческая аберрация зрения и памяти, — чтобы в этом убедиться достаточно прочитать юношеские письма самого автора романа.

Той интеллигенции не стало (отдельные представители все-таки сохранились, предоставляя нам ориентир и задавая систему координат). Пришла пора новой, советской интеллигенции. Думаю, что история моей семьи (и домашней библиотеки) в данном случае достаточно показательна. У моих дедов было высшее образование, посему они вполне могут претендовать на звание "советский интеллигент в первом поколении". Однако книг в их домах не было (после смерти бабки — преподавателя русского языка и литературы! — мне в наследство достались два десятка разрозненных томиков, преимущественно — "школьные" издания), в театры-консерватории они не ходили, вернисажами не увлекались. Мой отец(родив-шийся в 1928 году) помнит, как у его товарища (сына ответственного работника) в квартире (в квартире! — отец-то жил в коммуналке) стоял шкаф, в три ряда заставленный книгами, и как ему (моему отцу) иногда давали одну из них ровно на сутки. Так, в частности, произошло его знакомство с "Тремя мушкетерами". Судя по всему, эти обстоятельства типичны. Вспомните, во многих ли знакомых Вам домах имеются довоенные (не говоря уж о дореволюционных) книги? Если и имеются, то скорее всего — у собирателя, коллекционера.

Целостность картины и удовольствие от подлинности.

"Читатели Александра Дюма — это, быть может, будущие историки, которым не хватает только тренировки, приучающей получать удовольствие более чистое и, на мой взгляд, более острое, удовольствие от подлинности."

Окончив институт и поступив на работу, начал собирать свою библиотеку мой отец, 50-е годы — благословенное время свободных подписок на многотомные собрания сочинений классиков, время копеечных цен в "Букинистах" и доступных, несмотря на малые тиражи. "Литературных памятников". Тогда-то и закладывались основы нынешних домашних библиотек, отличавшихся от библиотек предшествующего периода целым рядом особенностей. Остановлюсь на них подробнее.

СТОПРОЦЕНТНАЯ РУССКОЯЗЫЧНОСТЬ *(Я, естественно, допускаю возможность наличия исключений (это относится и к остальному тексту). Упомянутые герои "Доктора Живаго" окончили гимназию, имея "в активе" два мертвых (латынь, греческий) и два живых (немецкий, французский) языка. Плюс многолетние усилия гувернанток и бонн. Система образования нового времени заменила все это на повсеместный "английский со словарем", сделав своих подопечных заложниками государственной книгоиздательской политики.

ОТСУТСТВИЕ ФУНДАМЕНТА — АНТИЧНОЙ И СРЕДНЕВЕКОВОЙ ЛИТЕРАТУРЫ. Здесь к книгоиздательской политике (малые тиражи, цензура, охотившаяся за различными "Когда ласкал я мальчика...") добавился еще один важный фактор. Уже упоминавшаяся выше "система образования нового времни" строилась по хронологическому принципу — "История древних времен изучалась в пятом классе, "История средних веков" в шестом и т.д. Аналогично изучалась и литература (если вообще изучалась, так как обычно все ограничивалось "Списками книг для внеклассного чтения"). На наиболее продуктивный период — восьмой и девятый класс (десятый был занят под советскую историю и литературу) приходился русский девятнадцатый век и начало двадцатого. Тем самым у учеников создавалось представление об истории литературы и прочих искусств как о поступательном процессе (аналогичном процессу научно-технического развития), в котором из примитивных форм (античная, затем средневековая литература), пройдя стадии классицизма, романтизма и прочих -измов, развилась современная литература в ее высшей форме — критический реализм. Соответственно произведения предшествующих периодов представляют в основном научно-исследовательский интерес, примерно как наскальная живопись или фильм "Прибытие поезда", и нет нужды помнить, хоть не без греха, из "Энеиды" два стиха.

ОТСУТСТВИЕ КЛАССИЧЕСКИХ ИСТОРИЧЕСКИХ И ФИЛОСОФСКИХ СОЧИНЕНИЙ, ТРУДОВ ПО ИСКУССТВОВЕДЕНИЮ, ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИЮ И ПРОЧ. В прежние времена Плутарх и Тит Ливий, Аристотель и Платон были непременной частью образования, зачастую на языке оригинала (см. выше). Это относится также и к европейской классической философии — Дидро и Декарту, Паскалю и Монтеню, Канту и Шеллингу. В новых условиях они оказались сброшенными с корабля современности (причины этого смотри опять же выше). Нельзя сказать, чтобы они вообще отсутствовапи — в издательстве "Наука" выходили "Литературные памятники" и "Памятники исторической мысли", в издательстве "Мысль" — "Философское наследие", в издательстве "Искусство" — История эстетики", выходили также и отдельные, "несерийные" издания, Однако тиражи этих книг были столь небольшими, что не хватало даже тем, кто пользовался ими по долгу службы. Труды же классиков искусствоведения и литературоведения, зарубежных философов XX века действительно отсутствовали вообще, лишь к какому-то Всемирному Философскому Конгрессу ИНИОН АН СССР выпустил мизерным тиражом, с грифом "Для служебного пользования" сборничек работ табуированных Хайдеггеров и Ясперсов,чтобы хоть немного поднатаскать советских делегатов.

ОТСУТСТВИЕ СОВРЕМЕННОЙ ЗАРУБЕЖНОЙ ЛИТЕРАТУРЫ. Политика "железного занавеса" привела к автаркии не только советскую промышленность и науку. Принцип "натурального хозяйств.-)" стал основополагающим и в книжном деле. У нас не только была своя философия, свое литературоведение, искусствоведение и т.д.. мы были обладателями также и "своей" зарубежной литературы. Отбор велся по политическим и пг' эстетическим критериям, что дало соответствующие этим критериям результаты. К примеру, практически (или вовсе) не издавались властители умов россиян в начале века Гамсун и Стриидберг, из "тройки нападения" модернистской литературы — Пруст-Джойс-Кафка — более или менее повезло лишь первому (в новом переводе Любимова выходили тома "В поисках утраченного времени"). Кафка был представлен малотиражными сборниками с одним-единственным романом, Джойса вообще как бы не существовало. Правда, журнал "Иностранная литература" в 60-е годы по мере сил старался показать читателям, что иностранная литература не исчерпывается именами писателей-коммунистов. Со страниц "Иностранки" к нам пришли Сартр, Камю, позднее — Гарсия Маркес.** (В семидесятых "Иностранка" отважилась даже на публикацию Джойса ( Портрет художника в юности")).

ОТСУТСТВИЕ РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ И ПОЭЗИИ "СЕРЕБРЯНОГО" ВЕКА. Здесь также к книгоиздательской политике добавляется еще одна причина — неинформированность собирателей библиотек. Хотя поэзия серебряного" века не издавалась, на прилавках "Букинистов" она встречалась часто, однако ее потенциальные читатели большинство широко известных ныне имен узнали пишь в 1961 году из книги Ильи Эренбурга "Люди, Годы. Жизнь.", за что ее автору — честь и хвала.

Какие же книги составляли тогдашние библиотеки? Во-первых (а также во-вторых и в-третьих) — русская классика XIX начала XX века. Конечно, в тщательно отрепетированном виде — изымались религиозные сочинения (скажем, Льва Толстого, и без того нещадно цензурируемого за ересь до революции, или "Размышления о божественной литургии" Гоголя), антинигилистические ("На ножах" Лескова, "Взбаламученное море" Писемского практически не издавались "Бесы"), произведения имевшие отношение к спору западников и славянофилов (к примеру, "Философические письма" Чаадаева или труды Хомякова) и вообще к русской классической философии. Кроме русской классики прилично был представлен западный реализм — французский (Бальзак, Флобер, Золя) и американский (Драйзер, Синклер Льюис).

Итак, говорить о том, что у "советского интеллигента во втором поколении была возможность представить себе целостную картину культуры двадцатого века (равно как и девятнадцатого, во семнадцатого и прочих) не приходится. А немногие произведения, все же проникшие за железный за навес, зачастую приходили к читателям слишком поздно.

Известно, что история заговорившего Маугли — плод киплииговской фантазии. В действительности же попытки научить говорить людей, выросших вне человеческого общества, оканчивались неуда чей — их лексикон после нескольких лет обучение в лучшем из описанных случаев достигал полугора сотен слов. Тем самым было доказано, что обресть означенное умение можно лишь в определенные период (от двух до пяти лет со дня рождения) и в определенных условиях — в постоянном общение с говорящими.

Что-то в этом роде можно сказать и про чтение хотя здесь это правило не столь радикально. Художестаенный (в частности, литературный) вкус раз вивается, тока его не перестают развивать. Однакс период "активного" чтения советского интеллиген та во втором поколении заканчивался обычно получением диплома; дальше его ждала карьера менженера или труд на естественнонаучном попри ще (гуманитариев среди шестидесятников было не много), семья и бесконечные жилищно-бытовые проблемы. А ведь серьезные занятия самообразованием требуют досуга, "свободных" мозгов и ду шевного равновесия (в отношении последнего бы бывют исключения). Вот и получается, что книги прочитанные в детстве и юности определили вкуа шестидесятников до конца их дней (дай Бог им долголетия). Большинство читателей Александра Дюма историками не стали.

Не-нет, упаси Бог, я никак не хочу представить их жизнь лишенной культурного досуга. Cкopeе наоборот, этой эпохе присущи определенные символы, зримые черты, по которым шестидесятник можно легко отличить от всех прочих. Например странная любовь к консерватории. Шестидесятник не пропускал ни одного концерта, мыслимыми и немыслимыми путями проникая в зал во время гастролей заезжей знаменитости, на слух, по дирижерской манере отличал Курта Зандерлинга от Карла Элисберга. И поныне именно он — основной консерваторский контингент, А вернисажы? Приезд в Москву "Моны Лизы"? Колоссальные очереди вокруг Пушкинского музея, в которых любой шестидесятник наверняка встречал полдюжины знакомых? Однако цель настоящей статьи — разобраться с происхождением книжных пристрастий "поколения оттепели".

Обритие Хемингуэя (попытка).

Куда бы мы ни приходили, повсюду нам бросались в глаза портреты, бюсты и статуи Маркса. Около двух третей лица Маркса покрывает борола,.. Вездесущее изображение этой бороды раздражало меня вес больше и больше. Мне неудержимо захотелось обрить Карла Маркса.
Г. Уэллс, "Россия во мгле"

Итак, выше был описан (очень приблизительно) ассортимент домашних библиотек пятидесятых — начала шестидесятых годов. Необходимо, однако, отметить, что библиотеки публичные играли в жизни тогдашних книгочеев несравненно более важную роль, чем ныне, но и они страдали всеми перечисленными недостатками. Зато отношение к литературе у "пришедших из культурного небытия"***("Мы" все пришли в литературу бог знает от куда, практически лишь из факта своего существования, из недр, не то, что бы от станка или от сохи в гораздо дальше, из умственного, интеллектуального, культурного небытия." Иосиф Бродский (из ин) шестидесятников было исключительно серьезным. Поверхностность и неполнота знаний компенсировались в нем с энтузиазмом молодости и ортодоксалькостью неофитства. Поэты без труда делали полные сборы в Центральном лектории Политехнического музея, спор "физиков" с "лириками" велся истово и страстно. Известное изречение Льва Рубинштейна "Поэт в России больше, чем Россия как нельзя лучше подходит к этому времени.

Взаимоотношения читателей и книг в то время, определявшиеся вышеприведенными эпитетами (поверхностные, страстные и проч.) подтверждают неизбежность появления общенациональных кумиров-литераторов. И они не замедлили появиться.

Можно спорить о том. превосходил ли по популярности Вознесенский Евтушенко, а тот, в свою очередь — Рождественского, можно сравнивать, кого больше пели — Окуджаву или Визбора. Но первое место в литературном пантеоне конца пятидесятых безоговорочно принадлежало Эрнесту Хемингуэю, и редкий "интеллигентный" дом обходился без фотопортрета, на котором этот автор был запечатлен в свитере грубой вязки, со шкиперской бородой и шкиперской «в трубкой (зачастую с соседней стены на него печально смотрел другой великий свитероносец — Альберт Эйнштейн). Почему же именно Хемингуэй стал кумиром шестидесятников?

Трудно подыскать один-единственный ответ, одну причину, тем более, что написано им многое и разное. Однако через все написанное "красной нитью" проходит обстоятельство, содержащее в себе ключ к пониманию феномена популярности автора "Фиесты" и "Прощай, оружие" именно у тогдашнего читателя. Читателя более искушенного, отдавшего в детстве положенную дань Майк Риду и Буссенару, а в юности пережившего увлечение романтической литературой, странствовавшего и учившегося с Вильгельмом Мейстером, страдавшего вместе с Вертером и примерявшего "Гарольдов плащ", прочитанный в достаточно зрелом возрасте Хемингуэй, скорее всего, удивил бы и насторожил. В самом деле, что за странный писатель (и герой, здесь они явно отождествлены самим автором), постоянно ведущий себя как "насто ящий мужчина"? Охотящийся на львов (о, эти джунгли, сельва и пампасы) и на акул, воюющий с фашистами и дружащий с тореадорами, всегда много пьющий и курящий, всегда находящийся в трагической неразрывной любовной связи с благородными красавицами и сам. судя по всему, благородный красавец. И так от младых ногтей до глубоких седин. (В связи с этим вопрос: может ли романтический герой в старости быть не седым как лунь, а лысым как колено?) Ведь только очень глубокие внутренние комплексы могут заставить человека вот так всю жизнь просамоутверждаться. И еще многое бы насторожило более искушенного читателя. Дружба с Кастро, например, ведь не прощали европейские интеллектуалы коллаборционизма восьмидесятипятилетнему Кнуту Гамсуну. Однако для недополучивших положенной дозы "романтизма" шестидесятников Хемингуэй стал откровением.

Подтверждением этого тезиса служит и факт сильнейшей привязанности "советских интеллек-
туалов во втором поколении" к другому западному "романтику" — Эриху Мария Ремарку. Ремарку, который мог бы остаться в памяти читателей автором одного-двух неплохих романов, если бы удержался и не растиражировал своих персонажей и сюжеты во множестве копий. Ремарку, герои которого — романтические пьяницы, тоже, без сомнения, настоящие мужчины, под внешним скептицизмом (и даже цинизмом) бережно хранящие чести и достоинство, благородство и способность к самопожертвованию, верность и преданность другу. А еще в его книгах — романтическая любовь с трагическим исходом, ударм судьбы и, несмотря ни на что — уверенность читателя в счастливом конце. Пусть не этого конкретного романа, а всего цикла в целом, где герой, подобно птице Феникс, возрождается под новым именем, но стой же биографией и вообще "все такой же".

Конечно, появление романтических кумиров российского "разлива" по ряду причин затруднено.

Однако, если заменить львов на волков, тореадоров на альпинистов, а фашистов, пьянство, курение и красивым женщин оставить как есть, то в результате получим советского Хемингуэя — Владимира Высоцкого.

Я далек oт мысли объяснять все особенности читательских пристрастий того времени только недополученным в отрочестве и юности. По крайней мере, недополученным "романтизмом". Это лишь один из ключей. Его недостаточно, чтобы понять, почему королями поэтов стали Вознесенский с Евтушенко, а не Бродский или Тарковский, например (не говоря уж о еще "функционировавших" Ахматовой и Пастернаке). Совокупность описанных выше причин определила уровень аудитории, в которой были увенчаны те литераторы, чья поэтика соответствовала этому уровню. Нельзя и сбрасывать со счетов политические реалии, хотя этой темы мне не хотелось бы касаться.

Taк (или иначе) были собраны домашние библиотеки, перные домашние библиотеки "нового времени" (еще раз напоминаю, что допускаю возможность наличия исключений, но думаю, чту тенденцию отобразил верно). Среди таким (или другим) образом собранных книг росло следующее поколение, которое должно было стать "третьим поколением советской интеллигенции"

Новое поколение выбирает Пепси.

Поряалась дней связующая нить.
Как мне обрывки их соединить!

Век расшатался — и скверней всего.
Что я рожден восстановить его!

Пала связь времен —
Зачем же я связать ее рожден!

Принц датский (по крайней мере, в переводах Михаила Лозинского и Сергея Шервинского) был явно расстроен выпавшей ему долей восстановителя "связи времен". Однако тот, кто так распорядился его судьбой, не спрашивал его мнения, не предлагал ему другие варианты — Гамлет был поставлен перед фактом. Наверное, и шестидесятники, будь у них возможность, избрали бы себе другую планиду. Однако случилось так, как случилось. И хорошо ли, плохо ли, но связь времен их усилиями была в значительной мере восстановлена. Что это означает применительно к рассматриваемому вопросу о взаимоотношениях книг и читателей?

Для "прежней" интеллигенции литература вообще и книги в частности были частью жизни, ее органической и необособленной составляющей. Для какой-то ее части (довольно большой) литература и книги были предметом профессиональных занятий, для прочих — досугом, и все. Книги выходили постоянно, в разных издательствах, по-разному переведенные (если речь шла о иноязычных авторах), по-разному художественно и технически отредактированные. Дело тут не в возможности выбора, з в отсутствии опасности "пропустить" важную книгу (вот сейчас не куплю ее, и все — больше никогда не издадут). Книги покупали, чтобы прочесть, причем немедленно, а не "на пенсии". И не для того, чтобы дети когда-нибудь прочли — мол, сам я это читать вряд ли когда буду, но зато дети смогут ознакомиться. Подход был иной: если дети захотят — сами и купят. (Конечно, иначе дело обстояло с детскими книжками, однако и их не покупали "на вырост".) Именно так. не заботясь о грядущих поколениях, создавали прежние интеллигенты свои домашние библиотеки.

Так же естественно решался вопрос о выборе человеком гуманитарного поприща в качестве области профессиональных интересов. Причин тому было несколько. Во-первых, существовало много возможностей получить гуманитарное образование, как в России, так и вне ее. Более того, образование считалось не вполне полноценным, если было получено в стенах одного учебного заведения. Хотя университетов в России было много меньше, чем ныне (всего восемь), но они готовили филологов и литерату-роведов, а не "учителей русскою языка и литературы". Во-вторых, было много сфер приложения для гуманитария, кроме вышеупомянутого учительства. Это была нормальная профессиональная область деятельности, обеспечивающая достойный (по советским меркам) "уровень жизни" Ну и, конечно, политические и идеологические реалии (как ни старался держаться подальше от этой темы, все равно пришлось ее коснуться). Гуманитарию не было нужды работать дворником или "оператором котельной". Такой жизненный выбор был лишен оттенка идеологического или, на худой конец, эстетического инакомыслия.

Революция, уничтожив культурный слой, разделила "книги" и "жизнь". Для тех, кто занял место прежней интеллигенции, книги не были естественными, само собой разумеющимися спутниками. Покупка книг стала особым, непов-седневным занятием (тем более, что это была не просто покупка, а создание Домашней Библиотеки), гуманитарная сфера (за исключением преподавания в школе и ВУЗе) перестала восприниматься как профессиональная область деятельности. "Книжки любишь читать?" — говаривал, бывало, отец своему отпрыску, — "Что ж, книжки — это хорошо. Но у мужчины (женщины) в руках должна быть надежная специальность, верный кусок хлеба. Получи сперва образование, а потом можешь книжки читать (писать)." Не случайно такое большое число профессиональных литераторов дали стране инженерные и медицинские институты.

"Третье поколение советской интеллигенции" благодаря усилиям второго оказалось почти в прежних, докоммунисгических условиях. В детстве и юности их окружали книги — пусть далеко не все, какие необходимы либо желательны. Путь гуманитария уже не казался их родителям таким неподходящим, хотя до конца реабилитирован он еще не был. Но основное отличие, главное преимущество "третьих" перед "вторыми" — несравненно более широкий выбор, в том числе —- и возможность вообще не читать книг.