Николай СЛАВЯНСКИЙ

ПОЙНТ ПАРАМОНОВА

Кажеся, около года я время от времени слушаю "Русскую идею" Бориса Парамонова, и, признаться, мне и в голову не приходило, что когда-нибудь буду принужден разъяснять истинный смысл этой программы, хотя бы потому, что ее автор сам сделал все для правильного отношения к себе. Но оказалось, что процесс нашего культурного вырождения зашел так далеко, что многие всерьез принимают этого лектора за истинного мыслителя.

Как известно, Парамонов учит о вреде поэзии для жизни. Он видит в литературоцентричности русской культуры главный источник преступного политического утопизма, так долго терзавшего страну. Питательной же средой поэзии является мифотворческое сознание со своим комплексом соборности, чему в масть приходится и православие, а коммунизм лишь его оборотная сторона.

В этой груде плевел есть несколько зерен пшеницы из чужих закромов, но я не об этом.

Этот курс лекций можно было бы воспринимать как игру в глубокомысленность, как своего рода шарж на человеческую способность мыслить, не будь он духовно агрессивен и не осеняй его флажок Хама.

Само же учение довольно элементарно и банально. Это гипертрофирование общеизвестной и, в основе, верной темы индивидуализма в протестантстве, ставшей идеей фикс, чем-то вроде пан-протестантизма. И дело даже не в том, что Парамонов навязывает что-то чужеродное другим культурным ориентациям. Он не в меньшей степени попирает и сам протестантизм, с его достижениями и трагизмом, смешивая их со слякотью посредственного сознания.

Сей ученый муж выступает от имени позитивизма в самом классическом, а именно, прагматическом его исполнении. Не позавидуешь. Так себе учение: и скучновато, и серовато. Или нам другое не по карману? Впрочем, с нашей бесхребетностью, когда мы не верим самим себе, цепляться за позитивизм как-то сподручней. Это наш якорь спасения. От него веет какой-то объективной стабильностью научно объясненного факта. Мы согласны на любую пошлость, лишь бы она была намертво прибита гвоздями и больше не шевелилась. Легко говорить со стороны! А вы сами попробуйте всю фантастичность жизни, все ее разнообразие и богатство спроецировать на плоский экран этого скудоумия. Нет, такой хлеб легким не назовешь. И ведь останься позитивизм в пределах своей плоскости. он был бы по-своему безупречен. Но охота пуще неволи.

Духовной жаждою томим...

А было сказано также, что

Тяжко будет им похмелье.

Я остановлю внимание моего читателя только на одной лекции Парамонова, которую, однако, можно считать фокусом всех его идейных и методологических тенденций.

Краткое изложение лекции Бориса Парамонова

ДЕМОКРАТИЯ В КОНТЕКСТЕ РУССКОГО МИФА

Радио "Свобода", программа "Русская идея", 20.7.92

Подавленность нынешнего пост-коммунистического общества указывает на необходимость переустройства психического склада русского человека, который привык жить надеждой, верой в чудо. Русский народ — поэт: он мечтал хорошо жить при коммунизме, а теперь размечтался немедленно зажить счастливой жизнью при капитализме, и эта поэтическая мечтательность приводит его к разочарованию в прозаических буднях.

Опыт свободы потому тяжел для русских, что ее привыкли заполнять содержанием, в то время как свобода сама по себе не дает мировоззрения и не является содержательным идеалом, она оставляет человека наедине с самим собой, не определяя его деятельности. Она тотальна, но пуста. Ее нужно наполнить собой, своим выбором. Поэтому демократия, как социальная реализация свободы, не дает жизненной программы. Норма враждебна демократии. В Америке давно считают, что общих истин нет. Все зависит от точки отсчета, от индивидуума. Такая установка чужда русскому сознанию, изначально сориентированному не на индивид, а на коллектив, в котором русский человек оправдывает свое существование, когда жертвенность ради общего дела есть высшая форма свободы. Целостность по-русски — соборность, соборность — Церковь как мистический организм, истинное христианство. Даже коммунизм по Бердяеву — секулярный продукт Православного соборного сознания. Но является ли Православие ПОДЛИННЫМ христианством, стоит ли оно столь высокой санкции?

Ст.Куняев в "Народной правде" говорит, что вся история человечества строилась и двигалась мифами. Так и англо-саксонское сознание имеет в своем основании Протестантский миф фаустовского волевого человека, деривацией которого является Робинзон Крузо. Это и методологически. и содержательно верно. Но как соотносится русский миф со свободой, почему они несовместимы?

Миф необходим для ориентации любой культуры, но прежде всего он естественен для коллективистского сознания, он соборен или, другими словами, анонимен. Миф не знает индивидуального авторства, категории авторства вообще. Кроме того, мифическое сознание и структурно, и содержательно идентично у самых разных народов, оно продуцирует разные образы, но символическое их наполнение одинаково. Общая почва для него, общий знаменатель — психика самого человека, ее глубинные слои. Юнг говорил, что исследуя бессознательное одного единственного человека, мы можем реконструировать содержание всей мировой мифологии. Но это глубинное в человеке как раз анонимно, внеличностно, это — коллективное бессознательное. Отсюда прямой вывод, что живучесть мифов, особенно откровенно коллективистских, есть показатель неразвитости сознания, что мы имеем в русской соборности. Это фиксирование сознания на до-личностном, а то и до-логическом уровне мышления. В идее соборности произошло совпадение формы и содержания мифического мышления.

Сравним соборность с западным идеалом Робинзона. Этот образ действительно обладает мифотворческой энергией, дающей мировоззренческую ориентацию. Но назвать его мифом нельзя уже потому, что мы знаем его автора. Не только творец (Дефо), но и сам образ (Крузо) индивидуализирован. Это гимн индивидуальному существованию. Это не миф, а принципиальный отход от мифа, от мифотворческого сознания вообще, его преодоление. Это и есть этика Протестантизма — она индивидуалистична, а не соборна, она анти-мифична. Понятно, что Кальвин в протестантстве первичней Крузо. Но Кальвин и есть подлинное понятие христианства, восходящее непосредственно к самому Христу. Кальвин преодолел церковное, католическое, т.е. соборное сознание потому, что Христос в свое время преодолел такое же мифическое, т.е. соборное сознание. Запад начался с Христа. Протестанство поняло, что главное в христианстве — Христос, и дало верующему выход на самого Христа без посредников, упразднив то, что вокруг Христа наросло, но не имело к нему отношения, т.е. Церковь, соборность.

У Церкви есть заслуги как у социально организованной структуры, но соц. организация — это не религия. Религия интимна, она обращена к уникальному опыту человека, и этот опыт и его Парадоксальность невыразимы в общезначимых терминах. Это стихийное открытие протестантизма было затем осмыслено Кьеркегором и Ницше. Не против Христа выступал Ницше, а против Павла, обратившего христианство в церковь, в соц.организацию. Церковь вообще нерелигиозна. Тайна христианства — в обращении к тем глубинам человека, которые не отчуждаемы социально, она основа выживания человека в чуждом ему мире. Человек же выживает не в
солидарности с другими, не в соборности, сублимацией которой является церковь, а в нахождении неисчерпаемых жизненных сил в самом себе. Это и есть протестантизм, т.е. сегодняшний Запад. Чтобы узнать, что такое христианство, нужно выйти за пределы византийского благолепия и, не задерживаясь в Риме, где превалирует стилистика эллинизма, отправиться в Новую Англию, к ее молельным домам. Истинное христианство, христианство Христа, персоналистично. Нет Христа там, где нет понимания уникальности индивидуальной судьбы, в переводе на современный язык — понимания прав человека. Права человека — бледный политический перевод основного метафизического положения христианства.

Нынешняя подавленность в России — результат недостаточного христианского воспитания русских людей, отсутствие христианского закала души. Этого не понять, если сразу же не отделить христианство от Церкви. Когда большевики ее преследовали, у нее был большой моральный авторитет, а свободы она не выдерживает, потому что ей нечего уже сказать, кроме прописных истин на уровне приходской школы. Кроме того, в Церкви, как общественном коллективном институте, свободы не может быть по определению. Носителем свободы может быть индивидуальность, а не коллектив. Капитализм Вебера не удается в России, т.к. в ней нет протестантской этики, напряженного аскетического индивидуализма, ибо ни церковь, ни коммунисты индивидуальности не воспитывали. Эрго, православная церковь реформам помеха.

В повседневной борьбе за эелементарное выживание реализуется этика протестантизма, т.к. каждый выживает в одиночку. Только в этом Россия обретает подлинно христианское измерение. Человек, отделившийся от массы, ставший непредсказуемым — это свободный человек. В России "заря демократии" соединяет свои лучи с истинной христианизацией страны, с Рождеством.

Все это я выслушал, затаив дыхание. Русский народ — поэт, он мечтатель. Прошу заметить эту пошлую смазку аргумента: если поэт, то, конечно же, мечтатель, по расхожему суждению. Отсюда рукой подать до сказок и мифов, до детской недоразвитости народа. Все это рассчитано на послушную завороженность банальностями. А вот я слышал стороной, что поэту свойственно обостренное чувство своей индивидуальности, недаром он противопоставляет себя толпе, и если русский народ поэт, то ему должна быть присуща высокая степень личного самосознания, и тогда то, что поэтическое мышление является основным для русской культуры, полностью устраняет тезис Парамонова о безликой общине.

Крепко я задумался над тем, каким образом свобода, если она и впрямь пуста и бессодержательна, может социально реализоваться в демократии. Как ни крути, а демократия — вполне конкретная режимность народовластия. Выходит, что своим свободным выбором (ну хоть в пользу демократии) мы не утверждаем свободу, а ликвидируем ее. Не имея в виду ничего дурного насчет Америки, замечу все же, что ее общество совершенно отчетливо сориентировано в идеологическом смысле: там уже в детском , саду нараспев произносят Декларацию Независимости, да и повивальной бабкой у них "американская мечта". И в этом нет ничего странного: всякое общество должно иметь свои идеалы. Кстати, уже то. что оно общество, утверждает нечто существенно общее между его гражданами. В Штатах эта общность называет себя американским народом, гордится этим и ни одному индивидуалисту не позволит покуситься на себя. На то Америка и Соединенные. а не Разъединенные Штаты. Попробуй личная инициатива не учесть этого обстоятельства, она горько пожалеет об этом. Это же азбучно. Понятно, что по современным представлениям демократия более всего отвечает чаяниям свободы. И все же, если Парамонова не увлекла голой грудью француженка кисти Делакруа как воплощенная свобода, совершенно непонятно, чем его обольстила та, что стоит на подступах к Нью-Йорку, которую сами американцы зовут мисс Либерти, но которая на деле мадмуазель Либертэ (подарок Франции!)? Чем она его обаяла? Неужели своими размерами? Как тут не вспомнить слов Оскара Уайлда о том, что свободу выдумали французы. Mals oui, c'est le point!

Впрочем, несколько погодя наш лектор настолько забылся, что стал утверждать невозможность свободы в Церкви в силу социальной структуры религиозной соборности. Сама социальность, по определению, делает Церковь несвободной. Как же это простое соображение не остановило Парамонова раньше, когда он говорил об Америке? Или это не государство, а разве государство не социальный институт всех социальных институтов? Или это очередной мифический прокол нашего позитивиста? Американская демократия может воплощать свободу, а вот Церкви никак не дано вместить ее.

В своем споре с Куняевым нашему мыслителю важно доказать, что зверь, который выглядит, рычит, лает и кусается, как цепной пес, все-таки не собака. Парамонов признает, что Робинзон обладает не только мифотворческими энергиями, но даже дает мировоззренческую ориентацию. Откуда что берется! И все-таки Крузо-де не миф. И образ Крузо индивидуализирован, и авторство налицо, нам даже известно имя Дефо. Об индивидуализации образа я скажу ниже в связи с Юнгом, но уже здесь поставлю на вид, что Робинзон не был ни первым, ни единственным образом человека фаустовского типа, и на этом уровне мы могли бы даже пренебречь авторством Дефо. Но и без этого довода спросим себя, что личного нам открывает авторское имя Дефо? Знай мы об этом писателе больше, чем о всех других вместе взятых, доля личного в романе не увеличивается. Или, издай Дефо свою вещь анонимно и останься его имя для нас навсегда неизвестным (что в литературе вовсе не редкость), доля личного в этом сочинении ни на йоту не убавилась бы. Не в имени личность автора — она вся целиком в самом романе, за пределами которого нет ни личности, ни автора. То, что прямо не включено в произведение искусства, не имеет никакого отношения к его независимому и личному (sic!) существованию.

Это объективизация личности. На этом, кстати, зиждится пониженное внимание к авторству патриархальных эпох. Лишь на стадии субьективизации личного сознания стали придавать значение имени автора как добавочному ориентиру, что парадоксальным образом привело даже к путанице в понимании личного начала. Сколько безликих творений создано вполне конкретными людьми в жажде самоутверждения! Но личность в творчестве навсегда остается независимым фактом и не нуждается в подтверждении своих прав со стороны.

Если я последую за рассуждением Парамонова о том, что, по стйхийному открытию протестантизма, только личность религиозна, но отнюдь не Церковь, то я обязан сделать вывод: человечество до лютеранства не располагало религиозным сознанием. Каково же содержание протестантизма по Парамонову? — Неисчерпаемые жизненные силы находятся не где-нибудь, а в самом человеке. Такое "религиозное" сознание очень мало подходит протестанту, зато атеисту в самый раз. Будучи для себя самого таковым источником, человек попросту не станет терять времени на очную ставку с Богом. Без сомнения, у самого Парамонова такой встречи не состоялось. О христианстве он рассуждает понаслышке, для него это — только культурологический повод почесать язык. Сам же он — заурядный современный афей, которого и темные силы аудиенции не удостоили по соображениям стерильности, рассчитываясь с ним опосредованно через гонорар.

Когда сей ученый муж заявляет, что Декларация прав человека является отражением христианского понимания неповторимости личности и уникальности индивидуальной судьбы, ему удается выделить химически чистую глупость, что даже в наш век тонких технологий довольно редкая вещь. Права человека не только не могут, но просто не должны учитывать ничего индивидуального в человеке, они относятся именно к любому человеку без различий его особенностей, будь то пол, раса, возраст, конфессии и т.д. Иначе в юридической формуле и быть не может. И эта Декларация является продолжением Правового сознания не христианского, а как раз языческого мира, в особенности Рима. Мы, конечно, можем отметить, что перенос статуса римского гражданина на каждого человека произошел под влиянием христианства, но юридическое сознание всегда мыслит человека не как личность, а как вид.

Замечу попутно, что понятие личности вовсе не покрывается понятием индивидуальности. Так. если всякая личность индивидуальна, то далеко не всякая индивидуальность дотягивает до личности. Индивидуальность (ядро, атом) — предел деления общества по человеческому признаку, индивидуальность — это, прежде всего, особь как таковая в своей отделенности от других. И если она сориентирована в своем сознании именно на эту свою отделенность и занята исключительно своей самостийностью и самобытностью, она всеми своими очертаниями, всеми своими границами будет, главным образом, отчуждаться от иного себе. Внешность такой индивидуальности становится непроницаемой, ничего не говорящей. Однако это можно назвать своего рода экспрессивностью, но экспрессивностью кукиша: На-ка, выкуси!

Личность же открыта другим как раз потому, что у нее есть лицо, и это лицо выразительно. Христианская интуиция личности говорит, что это — проявление бесконечного в конечности. Личность проницаема и сама пронизывает нас. Как живой символ, при всей индивидуальной конкретности своих черт, личность бесконечно глупа, неисчерпаема и неизъяснима. Она не только уклоняется, но и обмывает. Индивида же можно полностью описать. что и делается на полицейском уровне, и лучше всего индивид выглядит в гробу, где он обретает уже полное самотождество.
Что такое с Парамоновым? Обо что он повредил свой компьютер? Почему стерлась его программа? Какая фирма отвечает за этого киборга? Или он изначально был исполнен as a True grifter для безупречного мошенничества?

Юнг вовсе не говорит, что коллективное бессознательное является тем, что люди переживают, собравшись вместе во едино стадо для совместного радения. Это. может быть, неудачный для русского уха термин, тем не менее, совершенно отчетливо изъяснен Юнгом как общечеловеческое, присущее всем людям вообще, как, скажем, наши анатомические признаки. Голова, например, наш общий и, в этом смысле, коллективный признак, она дана каждому из нас, и. чтобы обрести ее, нет нужды собираться в стаю. Именно в этом аспекте и дается Юнгом это понятие коллективного бессознательного, и вы можете переживать его хотя бы в одиночку. Для русского уха словцо "коллективное" несколько размыто и социально неприятно, на чем и пробует спекулировать Парамонов. Наш лектор и дальше извращает депо, специально наполняя коллективное бессознательное коллективным содержанием, т.е. таким смыслом, проекция которого дает идею коллектива, общности, собора. Подлог! Юнг говорит, что содержанием коллективного бессознательного являются архетипы, число которых ограничено, но среди которых есть не только структура сферы (соборности, единства), но и архетип самости, отделенности, который, пожалуй, является центральным. и его реализация может дать крайне эгоцентрическую духовную ориентацию. Но и это далеко не все. По Юнгу, например, мы не имеем дела с коллективным бессознательным самим по себе, на то оно и бессознательное, чтобы не входить в сферу нашей рассудочной рефлексии. Но мы также не имеем дела и с архетипами как таковыми, а реконструируем их содержание по спонтанным образам. Так, в человеческой культуре мифы и сказки — наиболее известное проявление этих образов, и, как особый вид творческой обьектизации, характерны они и для архаических обществ. Но архаические мифы совсем не единственный способ выражения архетипов, каждая культурная эпоха имеет свои пути для реализации энергий бессознательного, т.е. свои, уже не-архаические в нашем понимании, мифы, которые нам кажутся вполне рассудочными и убедительными, но по своей априорности равные древним. Именно поэтому, исследуя бессознательное одного единственного человека, нашего современника (позитивиста из позитивистов, самого закоренелого атеиста), мы получим структуры архетипов, лежащие в основе всей мировой мифологии. Но нужно помнить, что сами мифы и сказки и все прочие образы не являются архетипами, т.н. разработкой в совершенно конкретном, специфическом, именно в личном плане. Как в жизни мы не имеем дела с человеком вообще, но только с конкретным лицом, так и каждый миф имеет свой особый индивидуальный характер выраженности. Это, собственно, и есть лицо мифа, и безличным он просто не может быть. Именно от мифа как такового нам и нужно отвлечься, чтобы получить архетип сам по себе. Это и лежит в основе разнообразия культур, которые с самого начала, с самых первых своих мифов получают глубоко личностное выражение. А Парамонов пробует приписать безличное, бессознательное и анонимное мифотворческому сознанию, да еще и от имени Юнга! Кстати, никакого негативного оттенка для Юнга в понятии "коллективное бессознательное" нет и быть не может. Для него не только мифы, но и вся культура — порождение этого сверхсмыслового начала как особый, уже осмысленный слой этой стихии. Задачей же Парамонова является замазать то, что мифы и есть личностное осмысление бессознательных энергий, и сильней нажать на то, что мифы — порождение этого коллективного бессознательного, т.е. перед нам и чистое шулерство с понятным расчетом. Ведь для нас, как ни поверни, это коллективное бессознательное всем плохо: в том числе и тем, что бессознательно.

Между тем, все у того же Юнга мы узнаем, что коллективное бессознательное совершало свою работу не только в архаическом обществе, но и теперь не ведает устали. Но, что интересно: согласно Юнгу, архаические и традиционные общества гораздо лучше справлялись с приливами бессознательной энергии, ибо, во-превых, не отделяли себя глухой стеной от сверхсмыслового источника бытия, а, во-вторых, обладали символическим способом их освоения; символ же — как раз то, что своими конкретными формами, своей отчетливой опознаваемостью выражает не-проницаемое для ума, бесконечное и неисчерпаемое. После трактовки Парамонова для читателя Юнга будет прямым потрясением сообщение этого австрийского ученого; что прежде всего современное, предельно рационализированное человечество является настоящей жертвой коллективного бессознательного. И чем атомизированней, чем рассудочней общество, тем оно беззащитней перед наводнениями этой стихии. Это со стороны Юнга не призыв возвратиться к архаике, но указание на проблему нынешнего европейского человечества. Для Парамонова беснование фашизма на родине протестантства и индивидуализма должно быть или недоразумением или досадным исключением (правда, таким, что напрочь перечеркивает все правила). Для Юнга это — страшная работа бессознательного в условиях крайнего рационализма.

В связи со своими рассуждениями Парамонов довольно часто ссылается на Ницше. Не удержался он и на этот раз. Мне же так и не удалось обнаружить ничего общего между этими двумя авторами, и я рад тому, что свободен от необходимости говорить о Ницше в связи с Парамоновым. И все-таки я помешкаю для одного замечания. Простое повторение за Ницше его тезисов о Христе и Павле свидетельствует о том, что Парамонов напрасно потратил время на чтение этого философа. В конце концов, он присоёдинился к рою экскрементальных толкователей, которые жужжат и копаются в нечистотах надорвавшегося Ницше, чтобы отложить в них свое глупое яичко. Это уже не лапку запачкать, а по уши вываляться в испражениях, да еще чужих.

Ну, и два слова о "христианстве Христа". Несомненно, индивидуальная тема одна из важных в Евангелии. Но сделать иа Христа индивидуалиста можно, только угорев. Надо забыть о семидесяти учениках, которых избрал Спаситель, не говоря уже о двенадцати апостолах, надо, чтобы начисто были стерты в памяти его постоянные проповеди перед народом Израиля и то, что он сам лично, а не Павел, основал свою Церковь именно как общность. Этого довольно. Касаться же тем Церкви, православия и соборности в данной статье считаю более неуместным.

На этом, собственно, я и воздержусь от дальнейшего обсуждения Парамонова. Это значило бы уже копаться в чуждой мне субстанции. Моей задачей было предостеречь читателя, указывая ему на кучу и предлагая обойти ее.

Но один мой приятель считает, что я упрощаю. Он находит что-то потустороннее в этом знаменитом лекторе, уверяя, что несет чем-то прямо-таки трансцендентным от той решимости, с какой Парамонов, дабы явить всю глупость своего учения, округляет себя до полного дурака даже ценой самопожертвования, а это не может не вызвать уважения, правда, очень специфического.

Thafs the point! Ведь и я о том же. Обойдем это место.