Главная страница
О проекте
Авторы на сайте
Книжная полка
Гуманитарный фонд
Воспоминания о ГФ
Одно стихотворение
Пишите нам
Архив

ТЕОРЕМА АРХИЛОХА

Сердце, сердце! грозным строем встали беды пред тобой... ... Познавай же ритм, что в жизни человеческой сокрыт.

1

Понятно естественное желание тех, кто хочет уберечь поэзию от смешения с рутиной, от втаптывания ее в пошлость посредственного сознания, да еще перед лицом декларации из среды самих авторов, что никакого такого священного искусства нет, что пророчество в поэзии — одно надувательство, а Пушкин всего лишь "миф": Эта особая тема прагматического мировоззрения, которой мы коснемся ниже. Но в отрицании этих плоскостей некоторые защитники искусства стали самым нешуточным образом смешивать поэзию с конфессиональным сознанием, называя стихи молитвой или разговором с Богом. В целом тут неизбежно встает проблема взаимоотношения искусства с религией, осложненная множеством недоразумений, которые, в частности, приводят уже к религиозному суду над вещами искусства, делу часто рискованному и всегда бесполезному. Затронем некоторые пункты этой, темы. Дело тут известное и не раз изьясненное людьми сведующими, так что я принужден просить о снисхождении к своему слабому пересказу более отчетливых суждений.

Храм, богослужение, молитва разомкнуты в своем существе навстречу Божеству и могут получить свое смысловое завершение только в объекте своих устремлений, так как они не существуют сами для себя.

Напротив, эстетическая вещь в собственном смысле этого понятия находит свое оправдание и завершение именно в себе же. возвращаясь к своей самости как к своей подлинной цели.

Для всякого; имеющего даже начальный опыт религиозного сознания, очень неприятно, когда на икону смотрят как на произведение живописи, пусть сколь угодно гениальной. Даже эта оценка (предельная в своей восторженности для светского сознания) верующему представляется почти кощунственной или (что вернее) просто невежественной. (...)

Свободное художественное творчество, каким мы его теперь знаем, можно, пожалуй, назвать и молитвой, и фимиамом, и жертвой, но теми, что мы проносим перед самым, виноват, носом Господа Бога, чтобы самим полакомиться.

Странно говорить об этом, когда все было угадано уже в Элладе. Что поражает, когда смотришь добротный альбом с панорамой Афин? Как раз то, чего мы не замечаем в наших Городах, где этот разрыв уже зализан и притуплён. Театры! Да, они Имели культовую основу, и "театральные сезоны у греков были сакральны, а "репертуар", извиняюсь, насквозь мифологичен. Но (и в этом все дело) они стали театрами, иными словами, территорией самодостаточной и самостийной красоты, — и это по-своему аукнулось в Новое время.

Эллинам было дано откровение такой эстетики (по сути, впервые и вполне подлинной эстетики), у которой были свои собственные законы, полностью освобождавшие ее от любых религиозных обязательств. Это независимое творчество окончательно утвердилось в наши времена, став одной из важнейших его характеристик, так что церковная эстетика может быть просто исключена из сферы искусства. тем более, что с затеей такой откровенной этимологии (Искусство, художество) Церкви не по пути.

Самое время сделать оценочные заявления о спасительности церковной ограды перед соблазнами дьявольских обольщений, или. напротив, о прогрессивности свободного творчества в сравнении с церковной рутиной, — но я, пожалуй, воздержусь. С меня довольно признания окончательного и бесповоротного разрыва между искусством и религией, что вовсе не снимает вопроса об их взаимоотношении, а скорее осложняет его, правда, на ином уровне, пребывая в одной и той же человеческой душе, а это может стать уже собственной проблемой художника.

2

(...) Сама по себе поэзия абсолютно равнодушна к тому, чем является жизнь поэта, счастьем или страданием, кто таков сам поэт, умен он или глуп, нравственен или аморален, религиозен или атеист. Но для поэта на этом пути чрезвычайно важно, кем он является и чем располагает, потому что творчество — крайне дорогостоящее путешествие. Посему и художник подлежит осмыслению с точки зрения производимых им затрат. Даже если он атеист; то для верующего это не довод в пользу отрицания такого творчества, так как художнику даны личные откровения, которые он сам и оплачиваема человеку религиозному дано знать, в чем укоренена всякая личность в своей последней глубине.

Скажем прямо, этот творческий вояж настолько разорителен, что задолго до появления областей соблазна и прельщения большинство даже стоящих талантов вынуждены признать, что эти приключения им не по карману. В качестве наглядного пособия удобно, представить себе огненный столп, в котором, корчась, сгорает, поэт, между тем, как ледяной истукан поэзии в абсолютном равнодушии к мукам своей жертвы попирает свой возвышенный пьедестал. Я предлагаю взглянуть в лицо этому идолу.

Нет слов, обаяние Красоты настолько могущественно, что наивное сознание прочно связывает с ней истину и благо. В риторическую эпоху изображение Сатаны было откровенно безобразным и уродливым. Никакого вам горделивого лика, высокого чела и властного взора, никакой изящной осанки или блистания доблестной стали в драматических складках плаща. Все эти штуки были запрещены как нечестный прием. Но как бы там ни было, уже в Элладе сделали не только верные наблюдения, но и непреложные выводы. Телесная красота достается далеко не всегда людям достойным и добродетельным... Природа знает страшную красоту стихии, без разбора губящей и правых и виноватых. В самом искусстве сплошь и рядом мы имеем различные по своей нравственной и мировоззренческой наполненности творения, не уступающие друг другу своими художественными достоинствами. Уже этого одного было достаточно для острого ума греков, чтобы догадаться о странной нейтральности красоты относительно всех мыслимых и немыслимых ценностей. Но и этого мало.

Те же греки открыли еще кое-что, а именно то, что хоть Красота и свободна от любого идеологического и практического утилитаризма, она сама по себе является ценностью, коль скоро человек стремится к ней ради нее самой. А также, что созерцание красоты доставляет особое "высокое" наслаждение, не смешивает мое с другими гедонистическими радостями, что красоты энергийна, то есть выразительна, что причастность к ней как бы облагораживает, что она неистощима, и лишь наше психологическое утомление мешает нам бесконечно любоваться ею. ну, и сверх того, Красота, не исчисляемая в своих проявлениях, способна (и это самое главное) буквально восхитить душу человека, исторгнуть ее из оков роковой необходимости. Было бы неуместно здесь давать развернутое толкование того, почему Красота стала основой античного мировоззрения, оказалась общим знаменателем религиозной, философской, научной, экономической и политической жизни, но и без того ясно, что ее апофатическая природа отвечала каким-то очень глубоким догадкам античности и, оставаясь непроницаемой для сознания, умела оправдать собой весь трагизм существования.

Христианство, отменив язычество как таковое, тем не менее многие его интуиции подтвердило, а иные даже углубило. Но могущественный нейтралитет Красоты не был воспринят в христианском мире однозначно. Католичество в основном старалось идти с красотой на мировую, как-то договориться с ней, придерживаясь древней формулы "do ut des", подчас коллекционировало Красоту, как оружие, которым неизвестно кто и когда воспользуется, но пыталось и рационализировать эстетику, что на Западе особенно ярко проявилось в Реформации. Вождь протестантизма был уже откровенно утилитарен, приказав сочинить строго религиозные тексты на популярные в народе песни. "Нельзя уступать Сатане красивых мелодий," — объяснил он. Чем продолжился опыт Лютера по запряганию Красоты в конфессиональную колесницу мы знаем из того, как процветает на Западе дизайн современного техницизма. Красота сама по себе, не разбавленная пользой, слишком крепкое вино для прагматической головы. (...)

4

(...) Но и без специального знакомства с Юнгом, т.е. без учета того, что миф и есть начало культуры

Николай СЛАВЯНСКИЙ,