| |
Андрей ЛОПУХИН
БЛАНТЕР И СЕРАФИМА
... Вот везение, это прямо редкая, надо сказать, редкая удача! — подумал Блантер. потому что кому кого, а ему, да, ему досталось совсем случайно, ему досталось провожать именно ее. Серафиму. Вот это здорово! — подумал Блантер, когда три пары, балагуря и взбрыкивая в легкой прохладе летней ночи, прощались с вышедшими их провожать хозяевами...
Три пары разошлись на все четыре, нет, все-таки три стороны, и он был изрядно доволен, что провожал сегодня именно ее, и она, она тоже была этому рада, — нас не обманешь! — ликовал он, но где-то на периферии сознания несколько все же досадуя, что оказалась к сему моменту несколько трезвее, чем бы хотел: внутри продолжал сидеть сторожевой, эдакий критиканствующий гномик, коего, как червячка, желательно было бы сегодня заморить... Не вышло. Ну и ладно, чихать он на него хотел с Останкинской телебашни!
А погодка! — какая была погодка! Так приятна была тепе-решняя прохлада опосля дневной жаровни и парильни, легонькая такая прохлада — ну прямо в самый раз! И Серафима, хоть и стеснялась еще немного, но эдак незаметно льнула уже к нему, эдак плечиком, ну совсем почти незаметно... Впрочем, Блантер тоже льнул, и тоже почти незаметно... Да чего там, не в первый раз бросали они косяка друг на друга, и все им было друг про друга ясно, это в том смысле, что тянуло... А ночь, повторяю, была прекрасна — звезды испещрили небедную сферу каббалистическими знаками тайной судьбы...
Шли они, Блантер и Серафима. по асфальту, и полная, совершенно полная луна плыла за ними, будто на ниточке привязанная, а посему не так уже страшно было шататься по ночному городу, кишевшему хулиганами и прочими преступниками...
Итак, притягиваясь плечами, шли они с таинством своих теней на асфальте и с лунными отблесками на лицах и платьях, а также с искрами в томных очах... Время от времени Блантер задевал твердеющую тайными предчувствиями Серафимову грудку и в томлении замедлял это задевание — будто бы случайное, — но Серафима время от времени сама планировала подобные задевания, и, догадываясь об этом, Блантер снисходительно позволял себе закрывать на это свои слегка уже одурманенные глаза...
Они были шапочно знакомы. И Блантер провожал Серафиму только по случаю темноты и притаившихся в ней хулиганов. Но... У нее тоже — где-то промеж грудей — затаился свой сторожевой гномик, он-то и диктовал ей когда прижаться, когда отжаться, когда подпустить лирики — таким вот, примерно, макаром:
— Ой, посмотри, какая луна! — восклицает она, осуществляя сближение голова-к-голове и грудь-ко-грудям... Задержка дыхания. Пауза.
Здесь он как будто должен трепаться и благоговеть — он и трепещет как будто, и благоговеет, но как-то очень уж не безоглядно, как-то индиферрентно, надо признать, трепещет, не испытывая к этой луне никаких таких особенных чувств. Но что ж тут поделаешь, надо, и он мычит в ответ что-то согласное... А между тем угнездившийся в нем его, Блантера, гномик ехидно посмеивается над этой подлунной сценой... Ее же — Серафимин — гномик, надо признать, тоже не умер: бубнит и шевелится, собака, промеж грудей...
Ну что ж, тогда она волокет его дальше... И у них завязывается путаный разговорец о музыке, этому есть свои причины: Серафима — учительница музыки в этом Богом забытом южном городишке. Блантер же — меломан, ярый ценитель джаза.
Серафима в восторге, и поэтому снова припадает к Блантеру, но... Но в этот самый момент личный гномик Блантера встопорщился у него за пазухой, — ну ладно бы, только встопорщился, а он ведь еще вдобавок, стервец, и произнес кое-что — в подлунной тишине отчетливо, и даже с укоризной, пропищало:
— Одна-ако...
Оба — и Серафима, и Блантер — на секунду опешили, но, слава Богу, не поверили собственным ушам, приписав сие высказывание своим утомленным внутренним голосам...
Между тем у Серафимы зашебуршало за вырезом... Может, то неуемная девичья душа? Кто знает... Серафима поволокла Блантера дальше и приволокла к одному из деревьев на обочине тротуара: старый разлапистый то ли дуб, то ли черт его знает, что еще — в темноте было не разобрать. Она подвела Блантера к самому стволу — в два, а то, пожалуй, и в три обхвата:
— Смотри, это мое дерево... дотронься...
И они приникли к стволу ладонями — он был узловат и шершав.
Серафима благоговейно сообщила Блантеру, что часто приходит сюда побеседовать с деревом, — Блантер, однако, по этому поводу не возблагоговел, но это неважно, ибо тут произошло нечто жуткое...
А может, виновато освещение? Фонарей вдоль дороги было достаточно, но горели далеко не все — через один; через два: их тусклый свет, накладываясь на лунный, создавал, быть может, интерференцию, причудливую игру бликов — мало ли что может почудиться при этом?..
Как бы то ни было, зримо картина происшествия предстала таковой: у Блантера из-за пазухи с неимоверной скоростью выскочил лохматый, как мартышка, панически пищащий человечек сантиметров под тридцать ростом и, взлетев на дерево, умчался вдаль, проворно перепрыгивая с ветки на ветку. В свою очередь из-за Серафимова выреза вылетел такой же почти лохматый и очумелый, но с более гигантскими ушами, человечек и умчался вдогонку за первым...
Все произошло так быстро, что и Блантер, и Серафима не успели толком осознать что же, собственно, произошло...
Сколько простояли они у дерева, переживая увиденное, трудно сказать. Им уже становилось неловко от бессмысленно неподвижного стояния рядом, — но, может быть, они ждали возвращения исчезнувших ребятишек?.. Однако ждать, видимо, было уже бесполезно, и Серафима позвала Блантера в дорогу: и они пошли. Пошли, уже больше не касаясь друг друга. Незаметно они снова разговорились — Блантер пытался объяснить Серафиме свое понимание джазовой свободы и нашел, как будто, в лице Серафимы ответное понимание....
Скоро они подходили уже к дому Серафимы, и Блантер запоздало к ней потянулся... Но она вдруг говорит:
— А из классики я больше всего люблю Шопена.
Услышав это, Блантер разочарованно от нее отпрянул и ехидно усмехнувшись, задумался. Серафима молчала и будто ждала чего-то... И тогда Блантер сказал:
— Н-нет, я предпочитаю Шумана! Шопен для меня слишком слезлив... |
|
